ICH BIN RUSSISCHE ПТИЦА
Поделиться…
Николай Коняев
Лил дождь, но люди не расходились, пока не сползло белое полотнище, прикрывавшее бронзового человека.
Задумавшийся, сидел Шадрунов на скамейке рядом с огромной бронзовой вороной и смотрел на воробьев, возящихся в бронзовой, разлитой на постаменте сметане.
Может быть, из порта, где электриком работал, домой Шадрунов шел…
А может, из поездки на Родину вернулся…
Вообще-то хотя и поставили Шадрунову памятник в Ломоносове, сам он и все корни его — с Вологодчины.
Перед войной семья Шадруновых переехала в Монзенский леспромхоз на Северной железной дороге, где отец заведовал ОРСовским магазином , но в 1943 году отца мобилизовали, и он погиб на фронте, а мать с тремя сыновьями — Николай был старшим! — вернулась назад в деревню Михалково Грязовецкого районе, чтобы попасть там в «незнаменитый» голод 1947 года, унесший жизни двух миллионов человек. Родственники, чтобы спасти детей, посоветовали матери пристроить старшего сына в Вологодское железнодорожное училище №1…
И что с того, что в ремесленные училища тогда брали с четырнадцати лет? Препятствие это — в деревне Михалково шадруновская родня высоко летала! — устранили, исправив в метрике дату рождения с 1935-го на 1933-ий год.
В результате этой «протекции» два года оказались вычеркнутыми из детства Николая, и стал двенадцатилетний мальчишка полнообязанным ремесленником, а к своим настоящим четырнадцати годам — слесарем-паровозником со всей вытекающей отсюда ответственностью.
На два года раньше срока призвали его и в армию…
1.
Служил Шадрунов в Кронштадте, а после демобилизации остался работать в военном управлении в качестве бригадира электромонтажников. Платили там мало, работа была тяжелая, разъездная, зато отработавшим пять лет гарантировалось получение собственной квартиры…
Этот кусок жизни Николай Шадрунов описал в повести «Приключения полковника в гробу».
Наверное, это одно из лучших повествований о лукавстве шестидесятых годов…
Работу над ним Шадрунов начал еще в начале девяностых, но всё откладывал, и так и не завершил ее. Повесть обрывается, когда герой попадает в квартиру, в которой должен был жить сам, если бы благодаря просьбе полковника, заправлявшего на пользу себе и своим сородичам всеми делами в засекреченном строительном управлении, не уступил свою квартиру родственнику полковника, «бедолаге»-детдомовцу.
Однако «бедный детдомовец», — это герой повести видит, попав к нему на квартиру — оказался весьма зажиточным человеком, обладающим к тому же в отличие от излишне доверчивого героя повести еще и другой жилплощадью…
Открытие неприятное. Неприятно сознавать, что тебя вместе со всей твоей верой в товарищество и дружбу развели, выражаясь современным языком, как последнего лоха…
Эти переживания, разумеется, не отливались в финал повести, но, тем не менее, чем закончились приключения полковника в гробу не для героя повести, а для ее автора, известно совершенно точно.
В начале семидесятых, когда мы познакомились с Шадруновым, я частенько бывал в жилище, которое ему выдали по протекции полковника, взамен уступленной «бедолаге»-детдомовцу квартиры. Это была Г-образная выгородка на лестничной площадке в деревянном двухэтажном бараке. На стыке палочек выгородки помещался диван и столик, а в длинной вертикальной палочке буквы-комнаты висела на стене одежда, поскольку больше здесь невозможно было что-либо разместить.
Не помню, была ли в комнате печка. Шадрунов согревал свою жилплощадь какими-то специально изготовленными «козлами».
А вот окно было… Оно выходило на железнодорожные пути, по которым круглые сутки громыхали товарняки.
Прожив около десяти лет в этой конуре, Николай в конце семидесятых все-таки получил однокомнатную квартиру. Но к этому времени он уже совершенно не походил на того бравого парня, которого мы видим и на страницах «Приключения полковника в гробу», и на армейских фотографиях Николая.
Все это — цена…
Двумя годами детства пришлось заплатить Шадрунову за «протекцию» родни в голодные послевоенные годы. Двумя десятилетиями жизни в барачной конуре — за доверчивость и искренность в лукавых шестидесятых.
Впрочем, похожую цену — увы! — приходится платить каждому русскому человеку за освобождение от навязанных ему мифов и обольщений.
И все-таки, хотя русского человека легко, как мы видим по произведениям Николая и по всей его жизни, обобрать, но его — и это тоже доказывают и произведения, и сама жизнь писателя Шадрунова! — невозможно сломить.
Сам Николай никогда не писал об этом, хотя, конечно, все его рассказы и об этом тоже.
2.
Меня всегда забавляло, как по-домашнему косолапо бродил Николай Шадрунов в ораниенбаумском парке среди дворцов, в которых надламывались императорские династии и замышлялись повороты истории, как по-деревенски простовато рассказывал он, дескать, на этой полуразвалившейся даче Дарьи Леоновой умирал Модест Мусоргский, а на той, что за трансформаторной будкой, родился Игорь Стравинский…
Со своей внешностью и манерами уроженца Монзенского леспромхоза Шадрунов как-то не очень подходил к этим ветшающим дворцам и старинным дачам, но при этом он был совершенно неотделим от них, как и от самой рамбовской жизни.
Здесь, в Ломоносове, называемом в просторечии Рамбовом, и начал писать он, здесь своим сбереженным с вологодского детства языком сумел он не только нарисовать яркую картину жизни ленинградского пригорода, но и выявить новые тенденции в общественной жизни и запечатлеть их в достаточно новых для литературы типажах. Успеху «Рамбовианы» способствовало и то, что фрагментарные зарисовки любопытных происшествий и самобытных характеров, соединяясь в единый цикл, и подпитываясь друг другом, обретали художественную цельность и полноту. Право же, без шадруновских Петриков, Сег и Стиляг неполной будет галерея образов, созданных русской литературой в 70-80-е годы ХХ века.
Практически с самого начала в рассказах Шадрунова проявились характерные для сказовой прозы особенности. Художественная роль рассказчика, от лица которого ведется повествование, усиливалась в живой стихии крепкого и удивительного в своей красоте русского языка, позволяющего показать героев-неудачников во всей яркости проживаемой ими жизни. И эти яркость и красочность, а не рассудочные морализирования и становились судом, только не над героями, а над тусклой застойной атмосферой фальши и лжи, в которую были погружены они. Житейская правда, как бы уродливо она ни выглядела, не превращается в рассказах Шадрунова в грязь, рассказы не очерняли, а воспевали далекую от норм социалистической морали жизнь.
Отчасти это и обусловило определенные сложности литературной судьбы Николая. Даже на общем неблагополучном фоне судеб литераторов, дебютировавших в начале 1970-х годов, судьба Шадрунова сложилась особенно неудачно. Хотя уже первые рассказы его привлекали внимание, с печатаньем дело застопорилось на долгие десятилетия, и первые настоящие публикации появились в начале девяностых, когда не очень и нужна стала новой России художественная литература.
И так получается, что только сейчас и начинаешь понимать, что хотя герои рассказов Шадрунова чудят, спиваются, сходят с ума, но практически никого из них нельзя назвать подлецом. Они нигде не переступают нравственной — пусть и очень по-рамбовски понимаемой! — черты. Даже совершая те или иные правонарушения, они не преследуют никакой выгоды.
В каком-то смысле в героях Шадрунова происходит осуществление невозможного, соединение несоединимого. Парадоксально, но отблеск старорусской святости ложится на этих не знающих церкви, полуспившихся чудаков эпохи развитого социализма, которые живут возле превращенного в пожарное депо городского собора Михаила Архангела…
3.
Сам Шадрунов дожил до времен, когда снова стало собором городское пожарное депо, когда чудаки, герои его рассказов, если и не пришли, то подошли к церкви. Сам-то он тоже расположился своим бронзовым изваянием на взгорочке, напротив собора Михаила Архангела, и Красная ворона, сидящая рядом с ним на скамейке, круглым своим глазом косится на храм, наблюдая, что происходит в церковном дворе.
Красная ворона залетела на памятник Николая Шадрунова из рассказов Алексея Ремизова, и этому я сам был непосредственным свидетелем, это я сам собственными глазами видел.
Так получилось, что познакомился я с Николаем в конце 1970 года на занятии литературного кружка при газете «Балтийский луч», а через несколько дней столкнулись в Публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, поскольку выяснилось, что заказали одновременно одну и ту же книгу А.М. Ремизова.
В этой книге и был рассказ о том, что «много бывало чудес на Руси и каркать о ее погибели, только воздух портить!».
Повествовалось там, между прочим, что привезенный «к пришествию в Петергоф Его Императорского Величества» попугай Антон Антонович Кормедон не захотел на «Der Papagei» откликаться, полюбил щегольнуть русским словом:
— Ich bin russische красная ворона!
Рассказ небольшой, но очень емкий и, главное, удивительно созвучный тому, что Николай Шадрунов про Рамбов писал… Поэтому, когда в 1990 году в «Советском писателе» выходила первая книжка Николая «Реверс», я так и назвал свое предисловие к ней: «Красная ворона Николая Шадрунова».
«Русский писатель Алексей Ремизов когда-то воскликнул: «Какая беда с нами стряслась и как оболванило!» — а дальше добавил, что одна надежда осталась на попугаев, которых выпустили в Петергофе еще при императрице Анне Иоанновне. «Но ведь это же в Петергофе! — сокрушался Ремизов.— А где еще слышна на русской земле «красная ворона»?»
Я вспомнил Ремизова не только из-за географической близости Петергофа и Ораниенбаума и не только потому, что Ремизов — один из «учителей» Шадрунова. Слава Богу, что еще пробуждается порою в душе человека ремизовская «красная ворона» и начинает литься незамутненная, нешипящая речь. И весело тогда делается вокруг. Так же весело и беспечально, как в том городе, где поселились герои рассказов Шадрунова, в городе, куда легко могут попасть его читатели».
К сожалению, хотя в конце жизни писателю и премию дали, и звание «Почетный гражданин г. Ломоносова» присвоили, написано о Шадрунове очень мало, и мое предисловие к его первому сборнику цитировали великое множество раз, а после смерти Николая ломоносовские библиотекарши, которые Шадрунова очень любили (а он их), придумали даже учредить в память о нем знак «Красная ворона».
Статуэтку эту большой почитатель таланта Николая Шадрунова, скульптор Николай Александрович Карлыханов, изготовил. Очень шадруновская у него Красная ворона получилась и, наверное, потому и получилась такая, что с Шадруновым Карлыханова не просто знакомство связывало, а некая общность. Мне это в глаза бросилось, когда я его впервые в середине девяностых увидел. Николай Александрович сбежал тогда с семьей из Узбекистана, оставив там и дом и карьеру и начал оседать в Рамбове, реставрируя дом Анжу. Помню такое же, как и по поводу Шадрунова ощущение, что не очень-то и подходит он к здешним дворцам и старинным дачам, но при этом — и это ощущение только крепнет у меня с каждым годом — совершенно неотделим от них, как и от самой рамбовской жизни…
Хорошая, в общем, очень шадруновская Красная ворона получилась.
Вот и памятник Шадрунову с Красной вороной, косящейся своим глазом на собор Михаила Архангела, тоже Николай Карлыханов сделал.
4.
Хотя и лил дождь на открытии памятника, но речи, как и положено, говорили.
И жители города, прикрываясь зонтиками, не спешили расходиться.
Только речи не совсем мемориальные звучали.
Вспоминали о Николае всякие подробности, которые памятнику как бы и не положено совершать…
Николай Карлыханов все порывался рассказать, что Шадрунов и сейчас подшучивает над собравшимися, вовсю поливая их дождем.
А вдова Шадрунова, Татьяна, сказала, что хоть и отпраздновали два года назад восьмидесятилетний юбилей Шадрунова, но все равно памятник поставили правильно, перед настоящим 80-летним юбилеем, который только 4 ноября 2015 года и будет.
И заплакала под этим непрекращающимся дождем…
Потом я с местными библиотекаршами отправился в дом Анжу.
Посидели там за столом, поговорили возле старинного плохо разгорающегося камина, как однако не прямо складываются судьбы рамбовских писателей и художников, помянули, понятное дело, Николая Шадрунова и я двинулся на вокзал, размышляя, что все-таки интересно — вот уже и памятники твоим приятелям начали ставить! — жить в России, если, конечно, жизнь у тебя достаточно долгая.
Дождь к тому времени все-таки кончился.
Чернела вокруг памятника растоптанная земля, а сам Николай Шадрунов как будто и приободрился, искоса поглядывая на двух девчушек, чт, совершенно не обращая внимания на бронзового писателя, терли нос Красной вороне…
— Ich bin russische красная ворона! — грустно процитировал я Алексея Михайловича Ремизова и девчушки заинтересовано посмотрели на меня, соображая, не иностранец ли я, но, разобравшись, потеряли интерес и ко мне.
— У нас, дедушка, в городе обычай такой есть. Нос вороне на счастье тереть… — сказала одна.
— Так вы уже, внученьки, не только себе, а и внукам своим счастья натерли!
— А ты не считай, дедушка… Правнуков тоже забывать не надо…
5.
И на этом и собирался я завершить свой рассказ об открытии в городе Ломоносове памятника писателю Николаю Вениаминовичу Шадрунову и Красной вороне, которая залетела в его жизнь из рассказов Алексея Михайловича Ремизова, но не такой характер у Красной вороны, чтобы так просто отпустить сюжет…
Прошло несколько дней и мне показали заметку, написанную каким-то Михаилом Золотоносовым в журнале «Город 812».
Обругав поставленные за минувший год в Санкт-Петербурге памятники, автор в завершении вспомнил и о памятнике, про открытие которого я рассказал…
«Впрочем, отдушина все же есть — забавный памятный знак «Красная ворона», установленный в Ломоносове и посвященный памяти писателя Николая Шадрунова (1933–2007), почетного гражданина Ломоносова, автора цикла рассказов «Рамбовиана» и книги «Психи».
Образ заимствован у Алексея Ремизова, который в рассказе 1923 г. упомянул, что попугаев, заведенных при Анне Иоанновне в Петергофе, один солдат назвал красными воронами. Потом уже местный русофил Н. Коняев придумал, что, согласно Ремизову, только попугаи и остались единственными носителями чистого русского языка. И этот образ Н. Коняев в 1990 г. применил к Шадрунову. Дескать, у него чистый русский язык, как у ремизовских попугаев. На самом деле Ремизов ничего такого не утверждал, но кто же будет нынче читать Ремизова? Так что с исторической достоверностью и тут неблагополучно: наврал Коняев про Ремизова. А всем понравилось».
Как я понял, заметку мне показали, чтобы подколоть меня, но — честно скажу! — заметка меня очень развеселила. Особенно слова насчет того, что «на самом деле Ремизов ничего такого не утверждал, но кто же будет нынче читать Ремизова?»
К сожалению, современные журналисты, пополняющие свое образование в основном в интернете, часто вот так попадают впросак. Понятно, что интернет великая сила, набьешь в поисковике «А.М. Ремизов. Красная ворона» — и тебе сразу на экране рассказ Алексея Михайловича «Красная ворона» явится. И, прочитав его, не раскрывая книг, можно и эрудицией блеснуть, с присущим таким журналистам апломбом.
Только вот беда, что у А.М. Ремизова и другие произведения есть, где он эту тему развивает, а компьютер-то — подлец такой! — промолчал. Вот Золотоносову и невдомек, что цитировал я в предисловии к Шадрунову не «Красную ворону» А.М. Ремизова, а его текст из «Морозной тьмы»…
6.
Приведу уже не для Золотоносова, конечно, а для всех нас несколько фраз из этого воистину великого ремизовского текста:
« Какая беда с нами стряслась и как оболванило!
Петр для России Александр Двурогий — «разум сибирской а ус сосостерской» — затеял огрозить военною силой и индустриализировать Московское государство по-европейскому, залил на Москве Красную площадь стрелецкою кровью и по крови дубинкой забил глубоко в землю природный лад русской речи.
Осьмнадцатый век никакой памяти. У Тредьяковского еще какие-то, как из сна, обрывки, а у Ломоносова не ищите.
Третий век, из поколения в поколение — да мы и думаем-то не по-русски, ладя слова по грамматике Грота , и со знаками препинания.
Книга только с намеком на русский лад отзовется единым всеобщим: «не понимаю!». А переводчики отказываются.
Для понятливости Афанасьев поправлял «Русские народные сказки», Забелин исправил «Урядник» царя Алексея Михайловича, а Карамзин в своей «Наталье, боярской дочери», повести из XVII-го века, прямо говорит: «тогдашнего языка не могли бы мы теперь и понимать».
Попугаи хранители старинных диалектов. Правда, в Петергофе при императрице Анне Ивановне немало их напущено, по-русски «красные вороны». Но ведь это ж в Петергофе, а где еще слышно на русской земле «красная ворона»!
Стою, как в пустыне, и покликать не знай кого, на чужом не хочу, а своего нехватка.
Вдовые матушки, дьяконицы и причетницы, наши московские просвирни, хранительницы русского лада, все люди простые, и простой человек стесняется: «в речи неискусен». После Пушкина норовили по-«господски» выражаться, а после Хомякова по-«образованному».
Но кто это, и как возможно выкоренить душу народа — душа народа лад его речи? И пусть кровавая дубинка и века молчания, русскую душу под землю забей, сквозь землю, ан выйдет.
Русская словесная земля сберегла из веков русский лад. Беритесь за дьячьи и подьячьи грамоты, корпите над Писцовыми книгами, вникайте в документы Посольского Приказа и Судебные акты — живая речь обвиняемых и свидетелей.
Пушкинское пожелание простор стихам, а это то же, что и прозе, свобода языку и воля слову. Да не тычь в бока, не хлобучь головы чуждым грамматическим железом! А как озвучит слово живая вода! И вы еще увидите, не одни цветы, а и слова цветут».
7.
Что тут добавишь к этому?
Только разве спасибо сказать журналисту Золотоносову, что он подумал, будто я такое «наврать», как он выразился, мог.
Увы… Не мог…
И боюсь, что и Николай Вениаминович Шадрунов тоже такого сказать не мог…
И сам Алексей Михайлович Ремизов, разве он это говорит?
Конечно же, нет…
Это душа народа…
И пусть кровавая дубинка и века молчания, русскую душу под землю забей, сквозь землю, ан выйдет…
Или живой водой разольется, или словом зацветшим, или Красной вороной взлетит.
И как такое и кому у нас в России может не понравиться?